Call of Zion

просмотров 6230

Дядя Зяма - повесть

Залман Шнеур

Мотемаршелок[1] со своей флейтой

1.

В Зямином доме уже почти неделю готовятся к свадьбе. Гнеся, старшая дочь, выходит замуж за Мейлахке Пика, этого способного киевского паренька — зятя, обладающего всеми мыслимыми достоинствами и настоящим почерком[2]. Зяма, чтобы Гнеся не затосковала по этому нюне из Погоста, то есть о Шикеле, принялся ее уговаривать-заговаривать, и Груним-ландшадхан помогал ему. Зяма рассказывал дочери, какое счастье ждет ее в Киеве. Ей будет там так хорошо! В начале лета она, например, поедет со своим суженым в Киев не просто так, а на пароходе по Днепру[3]. Наслаждение, а не поездка! Река течет через горы и долы, поля и леса. Крестьянские бабы приносят на продажу свежие ягоды в соломенных кузовках. А удобства на пароходе! Это не тот пароход-калека, который ходит между Шкловом и Могилевом. Целый город, а не пароход. В Киеве ее суженый займется делами своего отца. Лес так лес, лен так лен, сахар так сахар. Почему бы и нет? Шутите, Киев! Ну а пока муж будет целыми днями занят, она сможет «учиться на зубного». Потом она откроет свой кабинет, и когда-нибудь к ней приедут папа с мамой — и она будет лечить им зубы бесплатно... Ничего, пусть только Гнеся не волнуется. Папа с мамой плохого не посоветуют. Хе-хе… И вообще…

Последнюю уступку про «учиться на зубного» и кабинет придумал реб Груним. Все-таки ландшадхан. Сразу, как бы в шутку, дал понять Зяме, что, когда в человеке разыграется дурное побуждение[4], вот как у его Гнеси — «учиться на зубного», ему надо бросить косточку… Лишь бы не лаял…

Ну, человек ведь не железный. Гнеся стала прислушиваться. Генка-шалунья, младшая сестра, перестала насмехаться над старшей, зато теперь сестры ночи напролет шушукались в кроватях, так что просыпали к завтраку. И каждый день после утренней молитвы Зяма снова и снова ставил перед Гнесей один и тот же больной вопрос:

— Как нам поступить, доченька?

Как нам поступить? Гнеся больше не отвечала отцу «нет!», но и не говорила «да», а произносила только какие-то неопределенные слова, вроде «оставьте меня!», или «ах!», или «не знаю» и тому подобное. Долго ли коротко ли, но наконец Груниму-шадхану и Зяме стало ясно, что «тесто поднялось», можно «печь» тноим, а там, не откладывая, — и свадьба.

Когда опять приехали киевские сваты, Гнеся сама удивилась, как быстро она забыла своего бледненького, бедного двоюродного брата из Погоста, хотя тосковать по нему она все-таки тосковала. Но… Может быть, это было вовсе не то, что ее папа называет «не картошка», не влюбленность, а просто сострадание к Шикеле, к его застенчивости, хилости, к его местечковым манерам?.. Сперва Гнеся совсем было растерялась от привезенной киевскими сватами суеты большого города, от коробок шоколада и засахаренных фруктов, сулящих возвышенные наслаждения, от всех этих шелковых блузок и браслетов, от «интеллигентных» ужимок сватьи и маклерских баек свата. Все это ее смущало, но потом стало убаюкивать, пьянить. И помолвка прошла совершенно гладко.

Чтобы не оставить Гнесе времени на раздумья и чтобы она не смогла передумать и, упаси Б-г, списаться с Шикеле, Зяма торопился со свадьбой. Он кипел и горел. Не помогали ни Михлины крики, ни советы добрых людей, ни сетования портных, что они не могут разорваться на свадебную одежду и для невесты, и для сватов. Рублем больше, рублем меньше, но чтобы работа была готова! Он, Зяма, знал свою Гесю, свою паву с большими изумленными глазами… Он боялся упустить из рук такого способного зятюшку с таким почерком, как Мейлахке Пик.

После помолвки даже Гнесе стало казаться, что Мейлахке Пик на самом деле способный молодой человек, потому что он продемонстрировал ей, что, кроме красивого почерка, еще умеет писать стихи. И на русском, где все строчки у него рифмовались на «ой» или «ою», и на идише. Гнеся даже стала немного гордиться собой: такой жених, с такими достоинствами, доверяет ее вкусу и спрашивает ее мнения! Но вскоре она увидела, что Мейлахке с такой же горячностью и самомнением показывает те же самые стихи ее папе. Но что Зяма смыслит в стихах? Зяма поступил по-своему и оценил стихи на свой лад. Он напялил очки с толстыми стеклами и серебряными дужками, заглянул в писанину Мейлаха и прочел все рифмы подряд: «вент-хент», «гасн-пасн», «эрд-ферд»[5]. Затем снял очки и, глядя на Мейлаха с большой любовью, вынес приговор:

— Да! Очень красиво! Хорошо!.. Но на что тебе сдались эти рифмы? Маршелок Моте по прозвищу Дырка Холодная тоже умеет в рифму. Даст Б-г, во время хупы[6] ты его услышишь. Главное здесь — как написано, твой почерк.

И еще кое-что удивляет Гнесю. Когда приходят гости, Мейлахке сразу старается вклиниться в разговор и показать свои знания. Он и вправду очень способный и, кроме своих стихов и красивого почерка, еще изучал химию по переписке… Например, как делать ваксу, мыло, глауберову соль и синьку. Он даже показал ей бумагу, своего рода аттестат, удостоверяющий, что он умеет все это делать. Но зачем же всем об этом рассказывать? Вот, например, давеча в доме разбилось зеркало. Тетя Михля несла на стол угощение и уронила с комода зеркало. Она испугалась. Разбить зеркало — плохая примета, да еще перед свадьбой. Мейлахке Пик тут же стал ее успокаивать:

— Что вы, мамаша, волнуетесь? Я вам сделаю десять таких зеркал!

И сразу стал излагать все секреты изготовления зеркал, чтобы гости слышали:

— Берут ртуть и растворяют ее в крепкой азотной кислоте. Потом берут стекло…

Но Зяма перебил его… Ах, самые сладкие минуты похвальбы отравляет ему этот местечковый сват:

— На что нам зеркала? Лучше покажи свой почерк!

И Мейлахке Пик сразу забывает, как надругались над его знаниями в химии и в производстве зеркал, берет чернила и перо и у всех на глазах выводит «Уважаемому» или «Его превосходительству» с настоящим большим «Е», так что шкловцы остаются сидеть разиня рты и забыв проглотить угощение: «Вот ведь, что этот Зяма-скорняк может себе позволить! Выискал такое чудо, такого способного — себе в зятья!»

При виде общего энтузиазма Гнесино раздражение остывает: может, так и должно быть? Может, женихи так и должны себя вести? И ей кажется, что она чувствует привязанность к этому киевскому парнишке с черненькими усиками и смугловатым остреньким личиком. Часто он говорит с «комецом» вместо «пасеха»[7], хотя его родители происходят из здешних литвацких мест; он для Гнеси как-то слишком подвижен, и глаза у него чересчур блестящие… Но все же он способный. Она что, на самом деле его невеста?



2.

Скоро случившаяся свадьба подтвердила Гнесе: да, на самом деле — его. Шклов уже давно не видел такой свадьбы — одновременно и щедрой, и «современной», и в тоже время устроенной по всем дедовским обычаям. Тетя Михля не хотела по-другому. Она должна была справить свадьбу дочери точно так же, как когда-то справили ее, Михлину, свадьбу. Разбитое зеркало не выходило у нее из головы. Михля верила в такие приметы и старалась загладить этот недобрый знак набожностью и как можно лучшим соблюдением всех еврейских обычаев. В добрый час! В счастливый час!

Поэтому перед «покрыванием невесты»[8] Гнеся сидела на перевернутой квашне[9], застеленной красивой плюшевой скатертью с магендовидом[10]. Всё ради будущего счастья.

Клезмеры[11] играли «Добрыджинь»[12] так, что пробрало всех подружек невесты и они стали всхлипывать.

Потом маршелок Моте Дырка Холодная набрал в грудь побольше воздуху и пустился рифмовать. Расхаживая напротив сидевшей на квашне невесты, как часовой, охраняющий восседающую на троне королеву, он сыпал рифмами и сам себе подыгрывал на старинной флейте.

Начинает Моте-маршелок весьма аллегорически, с «А» с большим вопросительным знаком:



— А? Что видим мы сейчас

В сей счастливый час?

И капелла[13] клезмеров переспрашивает:



— Тря-рям?



Отвечает Моте-маршелок самому себе и удивленной капелле:



— Сидит невеста лет семнадцати-двадцати!..



Музыканты горячо подхватывают:



— Тря-ря-рям!



Будто целая рота веселых солдат сыграла «тревогу»: «Чистая правда! Рад стараться».

Но Моте Дырка Холодная только грустно и задумчиво подсвистывает им на своей старенькой, с трещиной флейте:



— Флю-флю-лю-лю.



Но вскоре и он, Моте-маршелок, вспоминает, что это свадьба, что нельзя грустить. Наоборот… И он завершает свои вирши, напирая с трескучей веселостью на раскатистое четырехкратное «р»:



— С ее бр-р-р-ройтигамом[14] — лучше не найти!



Словно ракета взорвалась: р-р-р-р!..

Отвечает капелла:



— Трё-рё-рём!



А старая флейта подсвистывает:



— Флю-лю-лю-флю…



Откуда же и каким образом в свадебные вирши Моте Дырки Холодной пробрался этот немецкий «бройтигам» вместо «жениха»? Это уж его секрет. Наверно, он воспринял эту традицию от своих предков[15] — все они были маршелоками и клезмерами. Но что правда, то правда! Его немецкий «бр-р-ройтигам» всегда производит глубочайшее впечатление как на заплаканную невесту, так и на умиляющихся сватов. Как зубья пилы сквозь холодец, проходят Моткины немецкие «р-р-р-р» сквозь их нежные сердца. Даже такая «образованная» девушка, как Гнеся, которая собирается учиться «на зубного», услышав этого пронзительного «бройтигама», почувствовала, как у нее по спине прошел сладкий мороз. И она расплакалась совсем на другой лад.

Но разве Моте Дырка Холодная даст ей прийти в себя?



— Плачь, невеста, невеста-душа,

Дай слезам своим волю,

Чтобы жизнь была хороша,

Чтобы не плакать боле.

Капелла подхватывает напев и поддерживает Моте звоном цимбал и бренчанием бандуры, ворчанием медной трубы и визгом скрипки:



— Трё-рё-рё-рём!



Это значит: как же иначе? Разве станет Моте Дырка Холодная тебя дурачить?

Но вдруг захныкала флейта самого Моте-маршелока:



— Флю-флю-лю-лю…



Именно его флейта как раз ни в чем не уверена, в отличие от целой капеллы отставных еврейских солдат… У этой флейты еврейское сердце. Надо, говорит она, сохранять упование… Наверное, Б-г поможет. А пока: флю-лю-лю...

Невеста и подружки заливаются слезами. Разрываясь между солдатским весельем капеллы и еврейской грустью флейты, они и радуются, и боятся. Их бросает то в жар, то в холод. Они прячут свои скривившиеся личики в белые платочки: бу-бу-бу…

Вот это была свадьба так свадьба! Клезмерам Зяма обещал десятку, и это помимо «денег на тарелку»[16]. Поэтому они старались вовсю. По улице далеко разносились веселые и за душу берущие свадебные мелодии, а из Моте Дырки Холодной рифмы так и сыпались, словно из дырявого мешка. Ничего другого ему не оставалось, поскольку его старая флейта давно забастовала. Уж такова скверная природа этой его старинной флейты с мундштуком из слоновой кости. До «золотого бульона»[17] она еще кое-как выдерживает. Потом в нее набирается влага, и, вместо того, чтобы дудеть, она начинает только плеваться. Отвинчивает Моте костяной мундштук, смотрит одним глазом сквозь него на лампу, продувает мундштук сперва туда, потом сюда, но флейта все равно только плюется, а свистеть не свистит. Когда же дело вроде бы налаживается, флейта вдруг начинает хрипеть, как, не рядом будь помянуто, простуженное горло старого хазана, но все равно не свистит. Моте-маршелок впадает в ярость, он проклинает ее, свою старую флейту, как проклинают живое существо: «А, чтоб ей сгореть, этой старой деревяшке, этой дырке холодной!..» Именно поэтому у Моте-маршелока такое красивое прозвище: Дырка Холодная.

Видит Моте-маршелок, что проклятия не помогают, флейта, его кормилица, лежит, как зарезанный петух, и не свистит. Тогда хватает он ее за костяной мундштук и использует, как капельмейстер — палочку, командуя с помощью флейты клезмерами, сарверами[18], сватами и девичьими танцами. Постукивает ею в такт своим виршам.



3.

И, как назло, в самом разгаре свадебного застолья, когда гости и сам бедняга Моте Дырка Холодная были уже слегка подшофе, он, выступая а капелла, споткнулся на рифме. Увидев, как обер-сарвер[19], Генех-рыжий, выбежал из кухни с большим блюдом фаршированной индейки на плече, Моте-маршелок скомандовал: «Сваты, тихо!» — и величественно взмахнул своей охрипшей флейтой тем жестом, каким Мойше-рабейну[20], да покоится он в мире[21], рассек воды Чермного моря[22]. Генех-сарвер так и застыл с блюдом на плече посреди комнаты. Только несколько обожравшихся сватов, из тех, что попроще, все еще стучали вилками. Но и их Моте-маршелок остановил посреди их занятия и строго объявил:

— Тихо, тихо, сваты! Сейчас я скажу рифму!

Умолкли все, даже обжоры. Ножи остановились в надрезах, вилки застыли на пути ко ртам. Зубы не жуют, глотки не глотают. Шутка ли! Моте Дырка Холодная скажет рифму…

Распрямляется Моте-маршелок и поет с большим апломбом, размахивая своей флейтой:



— Генех-рыжий идет!

И тарелку несет с… с индейкой!..



Поднялся смех:

— Реб Моте, а где рифма?

— Где рифма? — чешет поэт флейтой в пейсе. — Чтоб я так знал о плохом застолье! Вот только что она, пройдоха, была, черт бы ее батьку побрал!

Но сразу же вслед за этим он вскрикивает, как человек, вдруг нашедший на рынке то, что долго искал:

— Тихо, тихо, сваты, я ее поймал!



— …Индейку на тарелке несет!



Однако эффект уже пропал в звоне рюмок, стуке вилок, смаковании фаршированной индейки и в насмешках.

— Реб Моте, это прошлогодний снег[23].

— Реб Моте, надо было сразу говорить!

— Реб Моте, заготавливайте рифму на «харейсес»[24].

— Заквасьте ее в свекольном рассоле![25]

Однако Моте Дырка Холодная не из тех, кто застревает в грязи в одной галоше. Он сразу очухивается от произошедшего и, как ни в чем не бывало, объявляет:



— Лековед гагвир ве-гагвире,

Ди мехутоним фун Киев гаире,

Ве-лековед гахосн гамаскил реб Мейлах[26],

Чтобы всех потешить, сыграем фрейлахс[27].

Волынский фрейлахс для сватов подходит,

От волынских раввинов[28] они происходят...

Сейчас мы так сыграем для вас,

Что даже камни пустятся в пляс[29].

Клезмеры, настройте инструменты!



Моте-маршелок выпучивает глаза и блеет:



— Ай, эход ми йодеа?[30] Один знаю я:

Эход из гакодеш-борех-гу-ву-ву[31]

Ни богатых, ни бедных не забывает,

Кривых и хро-во-во-мых он выпрямляет.

Борех гамокем, бо-во-во-рех гу![32]



И тут он кидается к капелле:



— Ну, ну, тара-рём!

Цимбалы-бом, барабан-бом,

Лбом-бом, скрипка-бом.



Теперь, клезмеры, вместе со мной:



— Гоп-чок, маршелок,

На ноге один чулок,

Сучок-дрючок,

Длинненький лапсердачок![33]



— А теперь, — кричит Моте-маршелок, — я сам! Я сам!



Ай, шнаим ми йодеа?[34] Два знаю я!

Два — жених да невеста, хотят пожениться,

Сидят и воркуют, голубь с голубицей!

Что свадебка им стоила, Б-г вернет сторицей!

Один гакодеш-борех-гу-ву-ву.

Клезмеры, клезмеры, та-ря-рям.

Цимбалы-бом и скрипка-бом…



Моте сыплет рифмами, пока не растрясет у народа селезенку[35]. Евреи ведь не каменные: не может быть такого, что Моте рифмует, а они просто так едят. Он поет, а они пьют… Но киевская сватья, «пиковая дама», как ее называет муж, та самая, в честь которой Моте-маршелок выступил с волынским фрейлехсом, она-то как раз очень «интеллигентно» кривится и шуршит своими шелковыми оборками. И ведь оборки-то не то чтобы с иголочки, новые. Сватье не нравятся шкловские свадебные церемонии, не нравится маршелок с его хриплой флейтой. На что это все!.. Жених обручился с невестой — и кончено дело. Зато киевский сват с круглой, как у ксендза, плешью очень даже хорошо понимает, что он тут делает, — и наслаждается вовсю. Он ест и заливает за воротник совсем не как потомок раввинов, о которых только что свидетельствовал Моте Дырка Холодная. Сват сыплет коммивояжерскими байками. Жених сияет в своем черном суконном сюртуке, который сидит на нем как влитой. Но прежде чем попробовать что-нибудь, он шевелит усиками, как большая мышь, готовящаяся впиться в сыр. Это не нравится Гнесе. Она бледна. Шикеле, ее двоюродный брат, со своими близорукими глазами, со своей грустной влюбленностью, появляется перед ее взором из дальней дали, из темной лавки дяди Пини в Погосте, и, кажется, он ищет ее... Его письма и записки она давно сожгла, но черные шелковые оборки надутой сватьи шуршат, как эти сожженные листки… Нет, просто так все это не кончится. Он еще вылезет из своей погостской грязи, этот Шикеле… Он снова начнет ее беспокоить своими записочками. Он будет повсюду искать ее своими близорукими глазами. Но она-то уезжает. Совсем скоро уедет в Киев. Ах, скорей бы уехать в Киев, далеко-далеко отсюда. И тогда… Все будет хорошо.

________________________________________

[1]. То же, что бадхен — ведущий традиционной еврейской свадьбы. Во время обряда «покрывания (или усаживания) невесты» бадхен говорил невесте о прощании с девичьей жизнью, заставляя ее плакать; во время свадебного застолья представлял гостям жениха, невесту и их родню, объявлял о принесенных гостями подарках и, в качестве свадебного шута, забавлял публику остроумными рассказами, сценками, шутками и песнями. Свои речи бадхен обычно импровизировал в стихах на более или менее устойчивые рифмы.
[2]. Здесь и далее курсивом выделены слова, приведенные в оригинале на русском и древнееврейском языках.
[3]. Шклов стоит на берегу Днепра. Между Шкловом и Киевом существовало пароходное сообщение.
[4]. Традиционный для иудаизма концепт, объясняющий злое начало в человеческой душе.
[5]. Стены-руки, полосы-улицы, земля-лошадь (идиш).
[6]. Балдахин, под которым происходит свадебный обряд. Хупа представляет собой квадратное полотнище, растянутое за углы на четырех шестах. Одновременно слово «хупа» — обиходное название свадебной церемонии.
[7]. Огласовки, означающие гласные звуки «о» и «а» соответственно. В украинском диалекте идиша звук «а» часто заменяется на «о», например, «моме» вместо «маме» (мама).
[8]. Обряд прощания невесты с девичьей жизнью. Невесту усаживали (часто на перевернутую квашню), расплетали ей косы и подстригали волосы, потом приходил жених и покрывал голову невесты платком. Во время обряда присутствовали в основном женщины. Клезмеры играли жалобную музыку, а бадхен произносил импровизированную речь в стихах на темы прощания с девичеством и обязанностей будущей семейной жизни. Весь обряд носил печальный характер. Невеста и присутствующие женщины по обычаю плакали.
[9]. Усаживание невесты на перевернутую квашню — обычай, заимствованный евреями от славянских соседей. В описываемый период (начало ХХ века) воспринимался как глубоко архаичный.
[10]. Шестиконечная звезда (букв. «щит Давида», др.-евр.). Этот символ приобрел особую популярность после Первого сионистского конгресса в Базеле в 1897 году, где был принят в качестве официальной эмблемы сионистского движения. Таким образом, упоминание рядом магендовида и квашни — это то самое сочетание современности и дедовских обычаев, о котором говорит автор.
[11]. Еврейские свадебные музыканты.
[12]. Букв. «Добрый день» — жанр клезмерской музыки, исполняется как приветствие в начале свадебной церемонии.
[13]. Клезмерский оркестр.
[14]. Жених (нем.).
[15]. В фольклоре сохранилось много архаических форм из средневекового идиша, который к немецкому языку был ближе, чем современный.
[16]. На свадьбе искусство клезмеров в основном оплачивали гости. Время от времени несколько музыкантов обходили гостей, неся перед собой тарелку или поднос для денег, играли персонально тому или иному гостю и получали вознаграждение.
[17]. В день перед свадьбой жених и невеста постятся. Их пост заканчивается во время свадебного застолья. Первое блюдо, которое подают жениху и невесте, — это «золотой бульон», то есть очень крепкий куриный бульон. Вкушение женихом и невестой «золотого бульона» — важная веха свадебного застолья.
[18]. Букв. сервировщик. Так назывались люди, которые руководили приготовлением блюд для свадебного стола и накрывали этот стол.
[19]. Нечто вроде шеф-повара.
[20]. «Мойше (Моше) наш учитель» (др.-евр.) — традиционное именование пророка Моисея.
[21]. Слова, добавляемые при упоминании скончавшегося знакомого или родственника. В этом контексте звучат несколько иронически.
[22]. Шмот (Исход), 14:21.
[23]. В оригинале «холодные фарфл», что плохо переводимо на русский язык. Фарфл — кусочки сухого теста, род макаронных изделий.
[24]. Ритуальное кушанье для праздника Песах, смесь тертого яблока с медом, вином, орехами, пряностями, изюмом. Шутка намекает на то, что, во-первых, до Песаха еще далеко, так что у незадачливого маршелока будет время подумать. Во-вторых, во время седера (ритуальная трапеза на Песах) маршелок не нужен. И, в-третьих, самая очевидная рифма на слово «харейсес» — это «холеймес», что означает букв. «сны, грезы», но чаще используется в значении «ерунда, бредни».
[25]. Квашеная свекла — необходимый элемент припасов к Песаху.
[26]. «В честь богача и богачки, сватов из града Киева, и в честь жениха просвещенного господина Мейлаха» (идиш). Формально это идиш, но только два служебных слова: один артикль и один предлог, имеют в этой фразе не древнееврейское, а германское происхождение. Это типичный пример «ученого» зачина речи бадхена. В таком зачине древнееврейский язык обозначает высокий стиль приветствия.
[27]. Букв. «веселый» (идиш) — название танца.
[28]. Волынь — историческая провинция на северо-западе Украины. На Волыни находились старейшие еврейские общины Восточной Европы, чьи раввины прославились еще в XVI–XVII веках. Таким образом, маршелок намекает на выдающуюся родовитость киевских сватов.
[29]. Традиционная речь маршелока (бадхена) представляла собой рифмованную прозу, напоминающую русский раёшный стих.
[30]. «Один кто знает?» (др.-евр.) — первая строчка из песни, входящей в состав «Пасхальной агады».
[31]. «Один — Пресвятой, благословен Он» (смесь идиша и др.-евр.).
[32]. «Благословенно Место (один из эпитетов Всевышнего), благословен Он» (др.-евр.).
[33]. То же, что арба канфот (арбоканфес) или талит катан (талескотн). Арба канфот (др.-евр. «четырехугольник») — ритуальный элемент мужского костюма. Четырехугольный кусок материи, к углам которого прикреплены цицит. Арба канфот носят не снимая. Заповедь состоит именно в постоянном ношении цицит, а арба канфот нужен для того, чтобы было к чему их прикрепить.
[34]. «Два кто знает?» (др.-евр.) — вторая строчка уже упомянутой песни из «Пасхальной агады». В оригинальном тексте числу два соответствуют Скрижали Завета.
[35]. То есть гости пустились в пляс.

Источник: http://www.lechaim.ru/ARHIV/260/sholom-aleyhem.htm ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2013 КИСЛЕВ 5774 – 12(260)